Том 7. Мы и они - Страница 82

К оглавлению

82

Я не знаю, кто тут виноват. Но винить толпу нужно, – этим не поможешь, но взглянуть на все трезво, понять, убедиться, что это – так, что она такова, и что это страшно. Мне именно весь театр был страшен во время представления «Горячего сердца», и пьеса, и артисты и публика. Страшна беззаботность, непонимание варварское… или детское того, что там свершалось под именем «эстетического наслаждения искусством» в связи с «пробуждением интереса к идеям общественным». Вот она, дьявольская-то насмешка!

Но, однако, что же делать?

II

Я боюсь, что с театром теперь, сейчас, – ничего нельзя, да и не надо делать. Может быть, надо оставить артистов икать на сцене, а публику упиваться этим до полного разложения «сатиры» Островских, и только когда театр покачнется от ветхости – подтолкнуть его, по совету Ницше. Тогда место будет чистое, место для театра; на чистом месте хорошо строить новое, чистое. Театр нужен, его место есть, – его идея всегда есть, ибо эта идея вечна; но теперешнее, вчерашнее и сегодняшнее воплощение ее до такой степени выродилось, что, серьезно говоря, нечего реформировать. И вообще – свойство дел нашего «лучшего из миров» таково, что частные преобразования, большею частью, работа совершенно праздная. Странно звучит, – а между тем «лучше» не всегда путь к «хорошо». Чем шире идея, тем несомненнее, что каждое ее воплощение требует в известный момент преображения, а не преобразования. Ряд театральных реформ последнего времени достаточно нам это доказывает. Художественный театр в Москве с «настроениями» и без «ролей», Метерлинк на сцене, мало ли, Боже мой? А публика и актеры любят больше всего Островского и рады только старенькому, без всяких заплаток. Преобразования частичные – это всегда новые заплатки на старом. Пусть даже не дерется от них старая одежда, пусть. Но неужели же, когда она вся, сплошь, будет зашита этими новыми заплатками, одна к другой, так что и не видно ни клочка старого, – неужели можно будет сказать, что это – новая одежда? Конечно, нет. Это – заплатанная старая, та же, только в худшем положении: ее уже нельзя дальше и починять.

Есть, конечно, малые, узкие дела, которые можно переделывать полегоньку и помаленьку. Но если идея театра достаточно широка – она не вместится в реформы. Вот любопытный пример для пояснения моей мысли: идея времени, идея каждого мига – шире всякой другой идеи, потому что каждый миг времени сразу обнимает весь под-временный мир. И каждый миг исчезает целиком, уступая следующему, преображаясь в него. От первого остается его идея, которая и преображается, не обрываясь. Путем подобного же связного преображения совершаются и все истинно великие дела истории, во всех бесконечно сложных излучинах и отростках жизни. Мгновенье не ускоришь, да и не нужно, оно и так достаточно быстро; но вложить в него можно больше и меньше; и чем больше мы в него вкладываем – тем более ускоряется темп жизни, тем ближе момент преображения, желанного, как всякая благая необходимость.

Не заплаток Художественного театра хотелось бы нам; нет, Островского каждый день, чтобы уже через неделю и публика, и артисты задохлись от смеха, сошли с ума, убежали из театра, остались без театра, без искусства, совсем без ничего, – только с одной жаждой искусства. Голодный скорее найдет пищу, чем тот, у кого желудок набит хлебом с соломой. И пора поискать. Голодно, голодно!

<За час до манифеста>
Письмо Д. В. Философову

Понедельник 17 окт<ября 19>05

«По делам их узнаете истину их».

Пожалуйста, прочти внимательно. Благодаря некоторым, быть может и неважным, т. е. не первым, фактам, знания которых, однако, у меня вчера не было, а сегодня есть, фактам, которых я сейчас и назвать не могу (их именно), да и не надо, благодаря им, все же, – получилась во мне какая-то стройная ясность, и хотелось бы ее запечатлеть, потому что отсюда можно перейти к выводам (и для нас, между прочим).

Я буду повторять сейчас старое, давно всем, даже мне, в отдельности известное, при этом буду говорить грубо и резко, потому что мне важны не оттенки и переходы, уклонения и отклонения, так же, как и не что-нибудь в отдельности, а только общая картина, несомненная, реальная, действенная, волевая, сознательная, глубоко разумная и разумная (что почти вменяет нам в обязанность отнестись к этой картине, теории, плану – все равно! – тоже и с точки зрения разума, сознания и т. д. Вменяет в обязанность, – не только лишь позволяет). И даже не разумная, как одно из свойств, а ведь и посторонняя, исходящая из действительно высокого человеческого разума!

Не скучай же повторениями, всем для тебя столь знакомым! Если и вся картина у тебя уже есть так же, как у меня сейчас (в таком же виде) – то почему у нас до сих пор не сошлись (наши) выводы? Или почему они не ясны?

Эта повелительная, конкретная теория, уже сейчас как бы воплощенная – у социал-демократов. Их подкожное знание ее близкой реализации передалось мне. Вот что они делают, думают – и знают, что это будет.

Прежде я скажу об их далеких целях, так сказать – об идеале, потому что перейдя к верным реализациям – я до этих идеалов не дойду, запнусь раньше, – все вопросы для меня раньше. Т. е. я уже не так ощущаю там реализацию, как в планах ближайших. (Я сейчас все это пишу абсолютно без всяких рассуждений, без метафизики, совсем иначе, нежели всегда. Под другим углом.) – Итак, наличность идеала русских социал-демократов – всемирность социальной революции для устроения экономического государства в приближении к системе федеративной. Всеевропейская (кроме Англии) социальная революция даже кажется им если не завтрашним, то послезавтрашним днем. Если хочешь – элемент ощущений, что делается то, «чего никогда не бывало», – присутствует. (Я это отрицала.) «Мы начинаем новую эру всемирной истории» (Франция). А вот конкретный проспект с завтрашнего дня. Сегодняшняя душа, ее огонь, воля и разум такого действительного, действенного деятеля. – Организация их огромна и блестяща. В этом они незыблемо правы, не сомневаясь более. Забастовку, которая была и начата с мыслью лишь о пробе, они теперь прекратят. В момент известий о Харькове и Потемкине, когда казалось, что проба перешла в действие (перешла черту) – среди организаторов был страх, потому что они знают, что сейчас вооруженное восстание преждевременно. К марту, при их громадных средствах и настоящей организации, оно вполне обеспечено, если правительство не задержит движения какими-нибудь уступками. Всякая уступка для них камень на дороге. Более же всего замедлить может учредительное собрание, которого они не хотят даже в случае падения правительства. Вот этот пункт их плана очень важен (тут и расхождение с социал-революционерами, к этому я еще вернусь). Вооруженное восстание, произведенное сразу во всех городах (нет никакой причины, что, начатое с такой силой расчета и разумности, оно не удастся), – конечно, заставить сдаться теперешнее правительство с частью войск, той, которая не перейдет. В одно и то же время везде будет учреждено временное правительство «демократической республики», и – вот тут начинается «нечего себя обманывать», и сами социал-демократы тут себя не обманывают, а утверждают это с полным сознанием – временное правительство это будет совершенно таким же насильническим, «будет держаться силой» с обоих концов: с конца старого правительства и части войск и с конца народа, который соц. – демократы (глубоко, разумно и трезво, гораздо трезвее соц. – революционеров) признают некоторым иксом и считают, что в момент учреждения временного правительства народ может не быть с ним на одном уровне. И даже наверно не будет, пока кое-чего не переживет. Аграрный вопрос – слабое место соц. – демократов. Но его они решают так. Народ – пока некоторый икс, но некоторый. Нет икса в первом: народу прежде всего единственным и главным образом нужна земля. И делить эту землю временное правительство предоставит самим крестьянам не вмешиваясь, предполагая, опять с полным основанием, что тут будет террор и, конечно, почти поголовное вырезывание помещиков. Этот внутренний террор отвлечет крестьян от какой бы то ни было – попытки даже – восстания против временного правительства, которое оно, впрочем, должно иметь силу победить насили

82