Том 7. Мы и они - Страница 5

Скажу в двух словах, насколько Бог Минского уже понятен в первых напечатанных «разговорах».

То, что есть, – не может быть. Минский доказывает это, насколько могу судить, – со стройной логикой, со всем оружием разума. Но хотя того, что есть, и не может быть – оно все-таки есть; это противоречие устраняется признанием Бога, который, таким образом, и есть – «Не Может Быть». Ясно, что Бог «Не», Бог, которого мы, существующие, убиваем, вытесняем оттуда, где мы есть, тем, что мы есть, – не только не Отец, но вообще Бог, не имеющий к нам никакого отношения, как и мы к нему, ибо мы и он – взаимно друг друга исключаем.

Сознание этой истины – и есть «религия» Минского. Если такое сознание, говорит он, сделается достоянием каждого – жизнь человеческая изменится. Как она изменится – Минский не объясняет, не определяет. Естественно, потому что этого представить себе нельзя. Возможно, что люди, пришедшие к сознанию такой «истины», умерли бы или впали в тихий идиотизм; но это лишь предположения, ни на чем не основанные; я не знаю, и потому именно не знаю, что подобная «религия» невосприиимаема человеческой природою – религия четвертого измерения. Мне даже все равно, если тут действительно «истина». Она пройдет сквозь человека, а он ее не заметит; она – безотносительна. Это не хлеб тела – ибо это понятие о Боге, хотя как не Отце. Это – для нас – просто ничего, пустое место.

Но создающий религию – любит ее и, из-за любви, еще не видит, что и его она не спасет: ведь в нем та же, наша же, человеческая природа. Он знает, что религия крепка лишь жизнью, и потому хочет ввести ее в жизнь, говорит, что жизнь от нее изменится. Но раньше надо дать религии лик, поставить ее на ноги, осветить ее символами – и это Минский старается сделать.

Тут в его обещаниях уже есть некоторая определенность.

Мы готовы слушать его обещания – но можем и не слушать. Когда человек или умрет, или вообще так изменится, что потеряет свойство чувствовать голод – тогда, может быть, он и полюбит пустоту, и станет она ему нужной. До тех же пор человеку нужен другой человек, хлеб, работа, обязанности и, ежели свобода – то последняя, высшая, которое есть высшее повиновение: «не моя, а Твоя да будет воля». И пока все это человеку нужно, то есть пока он человек – ему нужен Отец, а не пустота, хоть и божественная, не пустые молитвы, молитвы для молитв. Никогда пустые храмы не построятся на нашей земле – потому, что нет для них земного камня.

Таким образом, логическая истина Минского (пускай это будет истина!) – не религия, ибо она не приемлема жизнью и, как религия, не может иметь ни одного последователя, даже своего собственного творца. Если бы в ней было больше спутанного, неясного, какая-нибудь тень, которую можно бы принять обманно за тень надежды, или страха, или того, что люди зовут любовью, – то из нее, очень вероятно, образовалась бы небольшая секта. Для секты в этой «религии» есть материал, а именно «не» – отрицание, разрушение. Впрочем, и самое «не» тут слишком выявлено, его нельзя понять внешним образом, в виде протеста, как оно нужно для секты. Тут оно имеет свой, к тому же чересчур обнаженный вид и делается бессильным, бездейственным, отходит в пустое пространство. Удивительная вещь – секты, и наши, и вообще все: их сущность, их сила – именно протест, отрицание несектантского. Самое зарождение их – отрицание. «У вас так, а у нас не так» – вот на что обращено главное внимание сектантов. Я ничего не утверждаю, для этого нужны знания более глубокие, специальное изучение дела – но мне кажется, не одна секта, сделайся она вдруг господствующей, очутилась бы в странном положении – без почвы протеста, без надобности в пропаганде своих «не». Даже секты не религиозные, а нравственные, но мнящие себя религиозными и потому старающиеся втиснуться в жизнь, – и те питаются почти одним «не»: не надо обрядов, не надо курить, не надо пить, не надо ходить на войну – опять это: у вас так, а у нас не так. Пропагандой своих «не» и держатся рожденные от «не» секты.

Пропаганда их единственное дело, или, вернее, призрак дела, потому что жизнь их все-таки в себя не пустила. Ни одна не создала – церкви. Церковь, прежде всего, понятие единости; она не допускает ничего невходимого в нее, а видит только не вошедшее, смотрит внутрь себя, на свое «да», и не сравнивает его ни с чем. Такая церковь, такой лик религии «понятие Отца» – и войдет в жизнь, сольется с нею, наполнит ее, пронижет ее, как дух пронизывает человеческое тело – если только они еще не одно.

VI

Впрочем, пока интереснее говорить о том, что есть, о двух (враждебных или дружеских?) станах людей, умирающих с голоду и не могущих соединиться. Конечно, компромиссы, уступки не помогают ничему. Уступки всегда оскорбительны, они отталкивают того, кому уступают. Я боюсь сказать, что тут нужна любовь; любовь нельзя создать, когда ее нет, даже если она и нужна, да и неизвестно, что собственно значит «любовь». Таким образом, сказать «нужна любовь» – все равно, что не сказать ничего. Нужно пробить стену, разделяющую два лагеря. Хорошо, но как? Откуда начать? Мы боимся начинаний, потому что стыдимся малого. А не надо ли терпеливо стукать долотом, не смущаясь, что падают вниз мелкие пылинки и углубление едва видно? И сто рублей составлено из первой, второй, третьей… копейки, зачем же пугаться и стыдиться копейки?

Вот мы, бедные, голодные люди, у стены на стороне хлеба плоти, с нашей наукой, культурой, искусством, повседневными заботами, любовью к нашим детям, службой, обязанностями. Мы их не отдадим, но нам нужно, чтобы их облила волна живой воды, и мы уже знаем, почти все, – что эта вода – понятие об Отце и Сыне. Да, и Сыне, потому что только Сын углубляет, утверждает и оясняет до конца понятие об Отце.