Том 7. Мы и они - Страница 47

Есть ли это действительно «личность» и какая цена такой личности, реальное ли это бытие личности – другой вопрос, да, кажется, даже и не вопрос: слишком легко на него ответить. Но мы этого не касаемся. Мы лишь исследуем.

Настоящий, цельный декадент, «от чрева матернего» – воистину «дитя природы». Если он так или иначе воплощает в какую-нибудь форму свои переживания духовные, душевные, выявляет их – он делает это, как человек, который идет один-одинешенек по лугу и поет песню. Идет и поет. Если случайно за лесом проезжали – песню слышали. Но певец не узнает об этом никогда. Он пел один.

Ищу мою отраду
В себе себя любя,
И эту серенаду
Слагаю для себя.

Или, очень близкие этим строки, того же автора, через много лет:

Я сам найду мою отраду,
Здесь все мое, здесь только я.
Затеплю тихую лампаду…
Люблю ее. Она моя.

Кто заглянет в окно – увидит лампаду, потому что она теплится. Но кому заглянуть? Никого нет.

«Я вольный ветер, ветер, ветер…» – переливается Бальмонт в лучших своих, наиболее цельных, стихотворениях. Нежный Блок из новейших все поет себе самому про к нему одному приходящую, им одним виденную «Царицу», «Деву»… Видит себя и ее, для себя и для нее слагает гимны. Сам всегда поймешь, что поешь, – поймешь, что хочешь сказать, когда говоришь; поймет и Царица, потому что ведь и она – Блок же; достаточно брошенных намеков, недосказанных образов, полувоплощенных движений души, знаков, почти не слов; и поэтому декадентская поэзия – не то, что не поэзия, но, при всей ее глубокой, иногда святой искренности – полупоэзия, полуискусство. Она – полупроявленное нечто, она – наполовину рожденный ребенок, недоносок – в громадном большинстве случаев.

Есть декаденты-поэты хорошие и дурные; есть голоса громкие и слабые. Громкий голос скорее долетит до случайно проезжающего за лесом. Может быть, проезжающий и скажет: «Какой славный голос. Какая хорошая песня». Но это – случайность, которой могло и не быть. Певец пел для себя и проезжающего так не видел, как будто его и не было.

«Город, леса, закаты, фабричные трубы, железная дорога, облака, люди – все это одно. Я – это другое. То, – людей, облака и трубы, – я наблюдаю, и оно вокруг меня равномерно расположено, – а это, себя, я ощущаю. Таким образом, реально существую лишь я один».

Ясно, что при этом врожденном недостатке души не может быть ни борьбы, ни падений, ни восстаний, никакого движения, кроме как но кругу. И никаких достижений. Какая же борьба, когда пет противника. Какая общественность, если нет никого и никого тебе не нужно. И зачем особенно стараться выразить полнее свою душу? Она есть, и все в ней уже выражено. Иди и пой, – луг зелен, ты один, – иди и пой, если поется.

Поется – а потому так много декадентов в поэзии, в литературе и во всяком искусстве. Много подлинных, много и поддельных подражателей формы, недосказанностей и намеков. Но подражателей, фальсификаторов везде много. Всякая искренность может быть взята со вне, как мода.

Я говорю о правоте настоящих, так рожденных, декадентов, но, конечно, жаль мне и страшно, что они теперь, поддерживаемые и окруженные тьмой подражателей и фальсификаторов, так всецело завладели поэзией и литературой, что уже вся она как бы выпадает из общественности. Почти вся поэзия и литература, поскольку она декадентская, – вне движения, истории, человечества, вне борьбы между «мы» и «я»; ни она, эта литература, не имеет отношения к движению жизни и мысли, ни жизнь к ней. Я говорю про литературу – искусство, про ее уклон.

Как же это случилось? При всеобщей чепухе, смешении, соединении несоединимого, разъединении соединенного, при повсеместной извращенности понятий – ничему не надо удивляться. Говори что хочешь – все равно все слова опрокинуты вверх дном и катятся, – которое поймаешь, то и твое.

Личное борется как общее, общее как личное, каждый говорит не то, что хочет, и, наконец, не знает, чего он хочет.

Один только декадент имеет все, что хочет, – «поет на лугу». Никто его не слышит, но выходит так, что как будто он поет не один и не на лугу, как будто декадентство – литература… а ведь литература – общественна…

…В заключение, оглядываясь еще раз на всю трагическую и кровавую нелепость последнего времени, на раскалывающуюся пополам правду – на борьбу «общественников» (стадных) с индивидуалистами, на бесплодность борьбы тех и других, – в отдельности, – со всеми внешними условиями жизни, подлежащими уничтожению, – оглядываясь на все это «худо», о котором каркал Герцен, – мне хочется сказать, почему оно нам кажется таким «худым».

«Стадный» принцип общественности, ненавидящий (скрыто или явно) личность – приводит к «мещанской кристаллизации», по выражению Герцена. Остановившийся индивидуализм может привести к искусственному, более страшному, чем врожденное, декадентству. Но наше упование в том, что индивидуалист не останавливается в себе самом; расширяясь – он борется со старым соединением людей – во имя нового, такого, где он, при нераздельности с ними, – чувствовал бы и свою неслиянность. А пока – он хочет найти свою душу, чтобы было что отдать.

Герцен думал, что лишь близкие цели объединяют людей. Да, объединяют, соединяют, а по достижении их завтра – послезавтра что? – или новое разъединение, или мещанское, кристаллизованное благополучие. Бунтовщики-индивидуалисты, кажется, поняли, или хоть почуяли, что не «далекие цели – уловка» (так думал Герцен), – но именно близкие, и настоящим образом люди могут быть объединены даже не далекой целью, а лишь последней целью. Это первое и главное, необходимейшее ее условие, чтобы она была последней. И не только при ней не выбрасываются за борт, но исчезают «ближайшие цели», соединение в них, но, напротив, тогда-то сами собой они, как попутные, постоянно будут достигаться, сменяясь одна другой естественно и просто. Они сложатся сами, как сами сложились, в сказке Андерсена, упрямые льдинки в слово «Вечность», когда Кэй понял что-то высшее и далекое. А раньше он, еще непонимающий, напрасно старался складывать их своими замерзшими руками: ничего не выходило, все распадалось.