Том 7. Мы и они - Страница 12

Переходя из комнаты в комнату, из одного теплого, благоухающего цветка в другой, мы наслаждались, наслаждаясь – утомлялись, утомляясь – задумывались.

Сядем, отдохнем, хотя бы здесь, в этой милой, такой простой и благородной, комнате-цветке Коровина. Да, хорошо! Вот вершина современного искусства. Вот куда оно шло. Осуществилась цель. Красота воплощается, входит в жизнь. Моя жизнь может сделаться прекрасной. И как просто! Дорого, правда, стоит, но ведь это вздор, найдено главное. Принцип прекрасной жизни найден.

И я мечтаю, что у меня много-много денег. Баснословно много, миллион миллионов рублей. Художники мне служат, рисуют, создают. Я зову обойщиков, – опытных, умеющих, – они устраивают мне точно такие, прекрасные комнаты – и вот, я начинаю в них жить.

Живу, например, в комнате Коровина. И все вокруг меня, каждая вещь, каждая мелочь – прекрасны. Лежу я на сизом диване, работаю на серебристом столе… Все так заботливо и любовно мне устроено, живи и наслаждайся. И я живу. И мне страшно. Чем дольше живу – тем все страшнее. Должно быть, мне чего-то недостает, и чего-то ужасно важного. Я вспоминаю, что ведь уж было это, жили когда-то веселые люди в прекрасных жилищах, окруженные прекрасным – хотя бы помпейцы; жили, и ничего им как будто не недоставало. Но вспоминая – вспоминаю, что на стенах их жилищ смеялись веселые боги, над очагом стояла, улыбаясь, покровительница, та, которую они любили и в которую верили; под ее улыбкой они жили, под ее улыбкой сходили в тень Аида. Красота, трагедия – жизнь и смерть были слиты в них в одно созвучие. Красота их жизни находила ответную красоту смерти. А теперь? А здесь? Мне в комнате-цветнике, создании современного искусства, как умирать? Я здесь не смею умирать, потому что здесь все устроено только для жизни, для тихого равномерно усыпительного наслаждения жизнью; тут, в этой комнате даже резкие душевные муки, трагедия – оскорбительна, разрушительна. А смерть – невозможна! Здесь нет места ничему, что выливается за края нашей жизни, нет места даже и для улыбающейся древней богини, не только для того Бога, которого бы приняла моя теперешняя душа. Без какого бы то ни было Бога мне невозможно умереть, а потому невозможно и жить. Так было всегда. Так есть и теперь. Так будет и дальше.

В моей теперешней уродливой квартире с безобразными столами и креслами, с полками старых книг, с яркими занавесями и с образом Христа в углу – я могу умереть, смею, сумею; а здесь, около этих красивых диванов, на серебристо-сером столе, мое мертвое тело – какое кощунство! И сама «красота» комнаты, вся гармония полутонов, линий – все разрушено. Для такой красоты смерть – непредвиденное и неприемлемое безобразие. Это – красота, но отнюдь не вечная, а лишь для «пока», для «здесь». Как современная наука говорит нам: «Все здесь, и начало и конец, а больше нет ничего», – и справедливо называется позитивной наукой, – так и современное «новое» искусство, дающее нам всяческую красоту для устроения чисто-прекрасной жизни, только жизни, – есть не что иное, как тот же старый позитивизм.

Из теплых, душистых зал мы вышли на улицу. И на какую улицу! Январская оттепель с желтым небом, с черным, жидким снегом; когда снег делается грязью – он грязнее грязи. Сверху что-то падало. А может быть, лилось. Ветер хлестал больно, точно мокрым полотенцем били по лицу. Ползали коричневые, сплошь грязные люди. Кучка современных художников, конечно, не нашла бы на улице сознательно сочувствующих их желаниям. Улица чужда всякой красоте и – спросите любого встречного – он никогда не скажет вам, что хочет красоты в жизни, что это – цель жизни. Он скажет вам, что высшие идеалы не эстетические, а этические. Кучка художников и улица думают, что между ними – бездна, глубочайшее различие, – они искренно презирают друг друга; очень искренно не знают, что, в сущности, ни малейшего различия между их идеалами нет. Коричневые люди на улице нисколько не нравственные люди; но и эстеты не все сплошь живут в красоте – у иных нет миллиона миллионов рублей; это ведь только принцип, только выставка. У моралистов улицы тоже есть свои выставки, – мало ли! Разные «братства», «нравственные беседы», косоворотка Горького (принцип!), любовь Ясной Поляны. Но и те и другие, и эстеты и моралисты, если выразят свое последнее желание, свою мечту, – сойдутся… Даже в словах: «Надо устроить прекрасную жизнь». Одинаково ли они понимают слово «прекрасное» – все равно. Это по существу различия не делает.

И вот, устраивают. Одинаково искренние, одинаково позитивные – и одинаково бессильные, потому что совершенно одинаково начинают с конца. Бессильные устроить жизнь. Думая, что устраивают для жизни. Устроили, готово, пожалуйте! Братство, разумный труд, взаимопомощь – тоньше кружевного золотое ожерелье, бело-алые тонконогие стулья, умывальник, нежный, как девушка… Только бы жить! А жизнь не приходит, не начинается, а какая есть – идет мимо. Два русла проложено; как старались – прокладывали, – и оба сухи. Зачем убивать столько напрасного труда? Отвалить бы камень от истока воды; она бы нашла свое русло и слила бы в одну живую, истинно новую, реку этику и эстетику.

А еще совсем недавно казалось, что путь современного искусства – не конечный путь, не знакомый благоразумный путь «добра для добра» (красоты для красоты). Чего-то мы от него ждали, на что-то надеялись. «Благоразумие» эстетов казалось безумием. «Мы для новой красоты – нарушаем все законы, преступаем все черты». Когда-то это казалось полетом. А теперь, любуясь комнатами-цветами (цветами без корней), переливами серых блесков на женском платье, красными стульями у зеркала, совиными глазами на стене, мы ясно видим, что ни малейшего полета не было, и даже не было мысли о нем, и даже лететь отсюда совершенно некуда и незачем. Прекрасно можно устроиться и без крыльев. Благоразумнее всего не желать невозможного. Что есть – то есть. Наслаждайся, живи да поживай.